Я сама написала множество (бесполезных, как теперь понимаю) статей и провела немалое количество часов в дискуссиях (пустых, как теперь понимаю), пытаясь нащупать грань, за которой компромисс перестает быть компромиссом, но становится просто выполнением распоряжений, и понять, стоит ли возможность заняться более или менее свободным творчеством уступок, на которые придется пойти.
Сегодня этот разговор кажется совсем бессмысленным. Поле отечественной культуры почти совсем выжжено цензурой и насилием, и единственное, что остаётся, — защищать немногие не выжженные пространства. И каждый новый запрет будто подводит еще более жирную черту под теми нашими спорами.
Единственное, что я, уехав из России, могу сделать у этой черты, — постараться подвести итог.
***
В выходные у входа в музей ГЭС-2, расположенный в здании старой электростанции с видом на Кремль, собирается небольшая толпа. Выглядит она довольно эффектно, так как состоит из молодоженов: мужчины — в смокингах, девушки — в белых платьях с флердоранжем. Внутрь они не собираются, ждут своей очереди, чтоб сфотографироваться у скульптуры Урса Фишера «Большая глина», установленной у входа.
Монумент, представляющий собой огромный бесформенный комок, появился тут два года назад — в честь открытия музея. Тогда он спровоцировал взрыв негодования. Москвичи сравнивали нефигуративный объект Фишера с кучей экскрементов и собирали подписи под петицией о его демонтаже.
Но сегодня это вроде бы радикальное для московского традиционалистского контекста произведение выглядит прирученным и привычным, совсем как стометровый (и, наоборот, отчаянно фигуративный) памятник Петру Первому, водруженный неподалеку еще в 1990-х. С Петром в исполнении Зураба Церетели москвичи тоже пытались бороться, его дружно ненавидели, но привыкли.
***
Сам музей ГЭС-2 выглядит точно таким же прирученным, встроенным в контекст сегодняшней Москвы. А замышлялся он как нечто провокационное — современное искусство у Кремля, впечатляющее соединение традиции и модернизации. Дореволюционная электростанция была перестроена под музейные нужды одним из самых знаменитых мировых архитекторов Ренцо Пиано на деньги олигарха Леонида Михельсона — коллекционера современного искусства и мецената. Реконструкция продолжалась семь лет, на строительство и отделку было потрачено почти полмиллиарда долларов.
Музей открылся меньше чем за три месяца до начала полномасштабного вторжения России в Украину. Его открывали с невероятной помпой, в день открытия предполагался визит Владимира Путина, в связи с чем, по слухам, работы для экспозиции подбирали так, чтоб они не могли показаться «безнравственными» и слишком радикальными.
Путин действительно приехал. Леонид Михельсон сам лично показал ему здание и выставки. Ни то, ни другое Путину не понравилось.
Слух о недовольстве «большого босса» быстро распространился среди гостей вернисажа и слегка омрачил вечеринку. Все гадали, как это отразится на будущем нового музея, да и на будущем российской арт-сцены в принципе. Было ясно, что игра российского арт-истеблишмента в «свободу искусств», когда все другие свободы почти планомерного удушаются, властям уже порядком надоела.
***
Вернисаж ГЭС-2 оказался последним праздником в чреде знаменитых московских вечеринок тучных лет — с реками шампанского, вышколенными официантами и специфическим смешением публики. В очереди к бару я стояла между телепропагандистом, известным своим восторженным отношением к Сталину, и сотрудником объявленной «иностранным агентом» организации «Мемориал», занимающейся увековечиванием памяти жертв сталинских репрессий. Среди толпы можно было увидеть и чиновников из администрации президента, и активисток из группы Pussy Riot, которые пришли туда в полицейских электронных браслетах: они находились под следствием за «антиправительственные» выступления.
Это смешение всех со всеми, демонстративная моральная всеядность долгие годы была особым качеством московской светской жизни, добавляющим ей, как считали многие, остроты.
Чего стоила, например, премьера балета «Нуреев» в Большом театре в 2017 году. Поставивший его режиссер Кирилл Серебренников сидел тогда под домашним арестом, ЛГБТ-тематика, вокруг которой был построен спектакль, уже стала предметом цензурных запретов. Но среди гостей премьеры были кремлевские функционеры и чиновники из министерств, поддержавшие обвинение Серебренникова. Все они весело вращались среди публики, состоявшей из представителей либеральных артистических кругов, и вместе со всеми фотографировались на фоне вывешенного в фойе портрета репрессированного режиссера.
Или знаменитые ежегодные праздники «Эха Москвы», радиостанции, которая умудрялась придерживаться либеральной линии, несмотря на то что контрольный пакет акций принадлежал контролируемому государством «Газпрому».
Я всегда была «тяжелым» слушателем «Эха» и нередким гостем. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что саму редакционную политику «Эха» можно считать воплощением политического смешения. В соседних тайм-слотах там оказывались агитатор-государственник, призывающий отгородиться от Запада железным занавесом, и либерал, апеллирующий к «европейским ценностям».
Для тех, кто понимал сложную кухню «торговли» редакции с собственником, было ясно, что возможность выступления демократа «покупалась» ценой выступления почвенника-патриота. Но для внешнего слушателя эфир «Эха» мог казаться иллюстрацией популярного в российской элите соображения: «Истины не существует, имеется лишь палитра разнообразных мнений».
Ежегодные праздники радиостанции «Эха Москвы» всегда отмечались с размахом. Мне особенно запомнился тот, который пришелся на последний предковидный год. В огромном переполненном ресторане толпа распределялась между двумя центами притяжения: одним из них был пресс-секретарь Путина Дмитрий Песков, другим — главный оппозиционер Алексей Навальный, человек, которого в Кремле ненавидели настолько, что никогда не произносили вслух его имени, заменяя его уничижительными эвфемизмами. Они оба стояли с бокалами в руках, а люди сновали между ними — посмеяться над шуткой Пескова и удивиться резкости суждения Навального можно было с разрывом в пять минут.
***
Подобные московские сборища и общественные настроения, при которых они становятся возможны, — не то что не новость, а даже, скорее, традиция. Некоторым их архетипическим описанием можно назвать «Бал Сатаны» из «Мастера и Маргариты». Там дьявол, явившийся в СССР 1930-х, устраивает праздник с реками шампанского и джаз-оркестром: давно умершие люди танцуют фокстрот вместе с жителями современной автору Москвы.
Описание этого фантастического праздника основывается на вполне реальном событии — в 1935 году американский посол в СССР Уильям Буллит устроил прием в своем особняке в Москве. Тот праздник был знаменателен не только своей невероятной роскошью, но и поразительным миксом гостей. Там в самом прямом смысле жертвы танцевали вместе с палачами. Присутствовали высокие правительственные чины, деятели искусств, дипломаты. Мало кто из них пережил взрыв большого террора в 1937-м, а некоторые в прямом смысле подписывали приговоры другим гостям – чтоб потом оказаться жертвами в следующей очереди репрессий. Главу о бале Сатаны Булгаков закончил в 1939-м: многие из тех, кто плясал в Спасо-хаусе, были уже расстреляны.
При всем размахе репрессий в сегодняшней России их, разумеется, нельзя сравнить со сталинскими — тогда были отправлены в лагеря и просто убиты миллионы людей. Но, оглядываясь сегодня на жизнь российской культурной и бизнес-элиты в годы, предшествующие нынешней катастрофе, нельзя не увидеть сходства общественных настроений с теми, которые царили в обществе накануне большого террора.
В этой среде, которая вроде бы должна дорожить свободой и независимостью, удалось уничтожить политику как образ мысли и действия. Довольно быстро после «первого пришествия» Путина кремлевскими идеологами был взят курс на то, чтобы стереть само понимание важности политических разграничений. Жесткость общественно-политических принципов высмеивалась как нечто старомодное. Российская элита оказалась благодатной почвой для такой разработки.
***
В 2018 году американский философ советского происхождения Михаил Ямпольский выпустил книгу «Парк культуры». В ней он анализировал московскую ситуацию, в которой культурный бум происходил на фоне чуть ли не ежедневных актов подавления свободы и насилия. Более того, насилие оказалось даже составляющей этого праздника искусств. Оно как бы обостряло контекст, делало его более запоминающимся.
Феномен московского «Парка культуры» состоит в том, что на его «территории» годами не работала разность идеологических воззрений. Элитная прослойка включала в себя и творцов насилия, и его жертв, не разграничивая их. Ее представители оказывались не политическими оппонентами, а «ценителями современного искусства», «любителями артхаусного кино», «инноваторами» и т. д.
В формировании отношения к какому-нибудь чиновнику или бизнесмену главным оказывалось не то, что они, например, члены путинской партии «Единая Россия», а то, что они способны оценить современное искусство и даже спонсировать хорошую выставку или галерею. Эстетические согласия становились важнее политических разногласий.
Транслируемое разнообразными СМИ, это «неразличение» влияло на всю страну. Политика вытеснялась за периметр общественной жизни, политические разговоры становились почти неприличными. Ведь «мы не можем поменять режим, но можем сделать инновационный музей, основать школу, где преподают по прогрессивной методике».
Все пять лет, что прошли с выхода книги Ямпольского, зона, которую покрывал российский «парк культуры», постоянно уменьшалась. Запретными становилось все больше тем — от гендера до преступлений СССР во время Второй мировой войны.
Но инерция культуры, дискуссий «вне политики» оказалась сильной. Главной тенденцией оказалось не декларативное осуждение насилия и наступления на свободы, а обустройство тех пространств, где всего этого можно не замечать, — как, например, новый музей современного искусства ГЭС-2.
***
Радиостанцию «Эхо Москвы» закрыли после начала «специальной военной операции», балет «Нуреев» снят со сцены, как и еще множество спектаклей, не совпадающих с государственной линией. На книжном рынке — официальные цензурные запреты. Выставки закрывают по первому недовольному слову чиновников. Зоны свободного высказывания в сегодняшней России нет вообще.
После начала специальной военной операции Владимир Путин еще раз вернулся на ГЭС-2. Музей предоставил место технологическому форуму, где обсуждалось, что Запад не может предложить миру модель будущего, а вот путинская Россия может. В этот раз Путину явно понравилась в музее гораздо больше.
Сегодня на ГЭС-2 в свободное от подобных форумов время проходят аккуратные во всех смыслах выставки, посвященные абстрактным вопросам типа «что есть прямая линия?».
Очередь из невест, фотографирующихся у входа в некогда многое обещавший музей похожа на современное искусство гораздо больше.
