Так начинается повесть «Питомцы», которую российская режиссирка и поэтка (так она сама себя называла и называет, и я буду называть ее так) Женя Беркович написала в камере следственного изолятора, ожидая приговора по делу об «оправдании терроризма». Терроризм она и драматург Светлана Петрийчук оправдывали, как утверждало обвинение, в своем спектакле «Финист ясный сокол».
Эта постановка, где реальные истории российских девушек, познакомившихся в интернете с боевиками ИГИЛ, переплетены со знаменитой русской сказкой, несколько лет назад получила несколько российских государственных премий, ее гуманистическая направленность никогда ни у кого не вызывала сомнений. Но на обвинительный приговор российского суда, вынесенный после процесса, проходившего с нарушениями, удивительными даже для сегодняшней России, это не повлияло.
В начале июля московский военный суд приговорил Женю Беркович и Светлану Петрийчук к шести годам колонии.
Повесть для дочерей
Следствие шло больше года, и все это время молодые женщины провели в изоляторе, где условия жизни даже хуже, чем в обычной тюрьме. Суд не отпустил их под домашний арест (об этом просили и обвиняемые, и их защитники), несмотря на то, что у Беркович под опекой две приемные дочери — подростки с тяжелым жизненным опытом и травмами.
В камере следственного изолятора с его жестоким режимом и непредсказуемо меняющимися соседками Беркович сумела написать длинный, сложный по форме текст. Не так давно ей удалось передать рукопись на волю, и вот — книжка выходит в издательстве книжного магазина Babel Books Berlin.
Приведенный в начале моего текста абзац, открывающий повесть «Питомцы», задает контекст всему повествованию. Дело происходит в ужасном месте, сообщают нам: в тюрьме — то есть там, где вообще-то всем плохо, где никто не должен находиться. Но настроив таким образом восприятие читателя, Беркович совершает неожиданный маневр: в этих угрюмых, пугающих декорациях она развивает веселое, даже бесшабашное повествование.
«Питомцы» — комический триллер. Фантасмагория из жизни обитающих в тюрьме животных: котов, ворон, крыс и даже тараканов. С остроумными диалогами, смешными стихами и демонстративно счастливым концом. Жанрово этот текст можно отнести к young adult fiction, он предназначен для подростков, причем в первую очередь для конкретных подростков: книга посвящена приемным дочерям Жени. И иногда она обращается к ним прямо со страниц книги, например так: «Дорогие читательницы! Если вы думаете, что раз авторка книжки — ваша мать и при этом она сидит в тюрьме, то она не следит, читаете ли вы другие книги, то вы сильно ошибаетесь. Читайте книжки! Мать всё видит, слышит и очень расстраивается! А расстраивать сидящую в тюрьме мать — это самое последнее дело».
Забавная история про то, как тюремные животные устраивают заговор, чтобы помочь одной из узниц и ее любимой кошечке — всего лишь очевидный, «верхний» слой повествования. Развлекая детей, Беркович подает знаки взрослым.
Разговоры зверей между собой полны, с одной стороны, тюремной ретролексикой, отсылающей к уголовникам из советского кино. Песни, исполняемые тюремными животными (ход, отсылающий одновременно и к брехтовским зонгам, и к «ариям» из диснеевских мультфильмов), представляют собой комические вариации «главных» русских стихов — от Пушкина до Возненсенского (Ты меня на рассвете отпустишь, // Я уйду, как мне велено, раньше. // Ты меня никогда не укусишь, // Ты меня никогда не царапнешь), а последнее слово в суде главной «человечьей» героини пародирует Бродского. Только не собственно его стихи, а наш читательский восторг, привычку думать и объясняться строчками любимого поэта:
Ваша Честь. Я вышла из дома с каким-то опером,
Двадцать дней назад. Для апелляции это рано,
Но пока возможность есть поделиться опытом,
И пока мой мозг перекручен, как рог барана,
Я хочу сказать, что даже в этой казенной данности
Есть пространство для внушительного просвета.
Для любви вообще предусмотрены сроки давности,
Но она сильнее. Её не пугает это.
Все это так лихо написано, что читатель часто находится на грани того, чтоб отключиться от страшной реальности места действия, где разворачивается искрометный сюжет, но Беркович мастерски, с идеальным чувством ритма в нужные моменты вводит в эту яркую жизнеутверждающую реальность подлинные образы тюрьмы и подлинные подробности тамошней жизни. Так в легкомысленное повествовании про находчивых тюремных котов, ворон и крыс входят тюремные «стукачки»: ушлые узницы, информирующие охранников о соседках по камере, или вот такое неожиданно личное описание очередного судебного заседания, в котором героиня участвует из тюрьмы по зуму:
«Она села за стол. Достала из папки стопку исписанных листов бумаги и положила их на край стола, не глядя. В комнате было совершенно пусто, только изображение на мониторе вяло шевелилось, повторяя её движения. Это была какая-то незнакомая: в мятом свитере, с тусклыми волосами и серым лицом унылая зэчка с мутной статьёй, которая четыре дня не ела, только пила кофе, курила и мечтала скорее сдохнуть».
У каждого, кто следит за делом Беркович, на этих словах сжимается сердце: сколько раз мы видели такие фотографии — экран в зале суда, а на нем серое, чуть размытое изображение Жени, дающей очередные показания!
Чертик-предшественник
В российской и советской истории было очень много тюрем, ссылок и лагерей, и нет ничего удивительного в том, что существует большой корпус тюремной и лагерной литературы. Туда входят как основополагающие тексты русской литературы: «Записки из мертвого дома» Достоевского, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, рассказы Шаламова, — так и более частные, но тем не менее важнейшие для культуры памяти, да и культуры вообще произведения. Например, «Крутой маршрут» — воспоминания Евгении Гинзбург о сталинских лагерях — или «Живи как все» — мемуары Анатолия Марченко, диссидента, погибшего в самом начале горбачевской перестройки.
Легкая, даже наглая, как будто бы иронизирующая над положением своей создательницы повесть Беркович фактически примыкает к этим текстам (это произведение про тюрьму, написанное в тюрьме), но интонационно очень сильно от них отличается. У этого текста, как кажется, есть только один очевидный предшественник.
Это графический роман-дневник Ольги Раницкой, созданный ею в сталинском лагере, куда она попала по дежурному тогда обвинению в шпионаже. Его можно назвать вещью уникальной — не только потому, что дневников, созданных прямо в сталинских зонах, вообще довольно мало (охрана внимательно следила за тем, чтоб заключенные их не вели), но и из-за абсолютной интонационной исключительности это дневника-комикса, созданного в невыносимых обстоятельствах
Серии картинок и подписи к ним Раницкая делала для своего сына-подростка, оставшегося на воле. Получившийся в итоге комикс — неожиданная (и удавшаяся) попытка рассказать о лагерной жизни так, чтобы пощадить чувства будущего читателя. И одновременно — потрясающий пример способности воспринимать беспросветный контекст сталинского лагеря с юмором, а себя в этом контексте — с иронией.
Герой Раницкой — малютка-чертик, проживающий, как и его создательница, в лагере. Крошечное существо пытается на свой лад приспособиться к лагерной жизни. Он, с одной стороны, переживает то же, что и заключенные: мерзнет без теплой одежды, боится охранников, голодает, а с другой — остается все же вымышленным, волшебным существом, умеющим, например, разговаривать с животными.
Рисованные приключения чертика сопровождают короткие цитаты из знаменитых стихов и его «собственные» размышления о превратностях судьбы и смысле жизни. Чертик предстает малюткой-философом, умеющим сохранять надежду там, где она, казалось бы, покидает всякого.
Свой рисованный дневник Раницкая вела два года — вплоть до того дня, когда она узнала, что ее сын-подросток, для которого эта книжка предназначалась, покончил с собой. Артефакт сохранила ее подруга.
Широкая публика узнала о «лагерном чертике» лишь немногим больше десяти лет назад (дневник Раницкой был передан журналистке «Новой газеты» Зое Ерошок, занимавшейся темой ГУЛАГа) — и он стал настоящей сенсацией.
Эффект во многом был обусловлен шутливым тоном, жизнелюбием и иронией, пронизывающими книжку, ставящими это произведение особняком в ряду лагерных свидетельств.
Право смеяться
Беркович писала свою повесть, оглядываясь на дневник Раницкой, об этом можно сказать с уверенностью. Несколько лет назад она как режиссер делала перформанс, основанный на этом дневнике, и не раз говорила в интервью о лагерном комиксе Раницкой как о «невероятном материале», где контраст забавного нарратива и трагического контекста дает поразительный и пронзительный эффект.
Взаимопроникновение реального и призрачного миров вообще свойственно творчеству Беркович — ее спектаклям, ее стихам. В них призраки умерших родственников запросто могут усаживаться на икеевскую табуретку, а библейский Лот обращается со своими просьбами непосредственно «в личку» читателя.
В «Питомцах» Беркович применяет этот же прием соединения несоединимого, но идет гораздо дальше. Свой ежедневный тюремный опыт она насыщает надеждой. Но это не самообман «все будет хорошо», а отважная декларация «я не буду отчаиваться». Смешной, свободный, искрящиеся жизнью мир, как будто извлеченный из снов и самых любимых мультфильмов, она помещает в ставший знакомым ей мир тюремный — и это в прямом смысле свидетельство непокорности.
Ироничное, жонглирующее смыслами произведение, написанное в тюрьме и о тюрьме, но не несущее тюремного духа, ощущается как акт неповиновения. Неповиновения не политического, а эмоционального.
Теперешняя российская власть, как и раньше советская, отнимая у тех, кого она желает наказать, все права, все же оставляет, не может не оставить им одно право — страдать.
Женя Беркович отказывается пользоваться этим правом. Она позволяет себе вещи заключенным запрещенное — смеяться и надеяться.
Авторская русская версия статьи в FAZ
